Стоюнина Мария Николаевна

Мария Николаевна Стоюнина, урожденная Тихменева, родилась 24 ноября (6 декабря) 1846 г. в г. Каменец-Подольский в дворянской семье. Ее дед Василий Иванович Тихменев был боевым офицером, участником сражений отечественной войны 1812 года. Отец, Николай Васильевич Тихменев, окончив демидовский лицей в Ярославле, мечтал заняться искусством и стать архитектором. Однако дед, исходя из представлений о дворянской чести, заставил его поступить на военную службу. Лишь после смерти отца Николай Васильевич смог перейти в одно из гражданских ведомств и дослужился до чина действительного статского советника. Мать Марии Николаевны — Клавдия Егоровна Тихменева, урожденная Фитцнер была до 1886 г. верной помощницей Марии Николаевны в становлении гимназии.

Первые три года жизни Мария провела на границе с Польшей, где служил отец, затем ее родители переехали в Москву, а еще через восемь лет - в Санкт-Петербург. В 1858 г. одиннадцатилетняя девочка, сдав экзамен, поступила во второй класс Мариинского училища, одной из шести вновь открытых первых средних «женских общеобразовательных всесословных школ» ведомства учреждений императрицы Марии.

В 1862 г. училище было переименовано в гимназию, в нем она подружилась с одноклассницей Анной Григорьевной Сниткиной, будущей женой Ф.М.Достоевского и встретилась со своим будущим мужем, уже в то время известным педагогом Владимиром Яковлевичем Стоюниным, который был приглашен в училище преподавать русский язык и словесность.

“C 1871 по 1875 год Владимир Яковлевич был инспектором николаевского сиротского [женского] института в Москве. Я чувствовала, что это не есть настоящее дело мужа, и что он не выдержит той борьбы, которую вели против него все, кому не выгодны были его новшества, и что темные силы, работавшие за его спиной, погубят его дело и его самого.

Не буду здесь подробно останавливаться на том, как Владимира Яковлевича старались выжить из института, какие сплетни распускали о его неблагонадежности по Москве, какую роль играл печальной памяти преосвященный Леонид…, какие доносы писал священник Зернов, законоучитель николаевского института, и почетный опекун Нейгардт и др."

Как пишет Мария Николаевна, Петр Георгиевич Ольденбургский “ и раньше не любил Владимира Яковлевича за свободомыслие” , потому ничего удивительного, что однажды он прислал приказ об увольнении Стоюнина в случае его отказа подать в отставку.

Стоюнину пришлось подчиниться. Благодаря вовремя поданному прошению императрице Марии Александровне Стоюнину сохранили “содержание по 4-му отделению”, поэтому семья смогла остаться жить в Петербурге. В противном случае им пришлось бы уехать заграницу где они уже планировали открыть учебные курсы для русской молодежи.

Однако, любым новым веяниям и даже мыслям в России тогда чинились препятствия не только от самой власти, но и от тех, кто кормился у этой власти и не хотел никаких перемен.

“Два года после этого мы прожили в Петербурге, но спокойствие наше опять было нарушено новыми обвинениями в политической неблагонадежности Владимира Яковлевича, что помешало ему продолжать занятия с графом Шереметевым, к которому он был приглашен руководителем занятий и преподавателем. Московские сплетни и тут преследовали нас.”

Стоюнины переехали в Царское Село, где Стоюнин стал “учредителем и председателем общества взаимного страхования <…> Кроме того, он давал частные уроки в Петербурге, куда он ездил два раза в неделю и возобновил литературные работы."

Вскоре Стоюнину предложили “ занять место директора одной из мужских гимназий, но Владимир Яковлевич отклонил от себя это предложение, потому что совершенно не сочувствовал господствовавшей тогда системе, с которой много боролся в своих статьях.”

А система среднего образования в России по Уставу средних учебных заведений 1871 г., разработанная министром народного просвещения графом Д. А. Толстым, предполагала сосредоточиться на классическом образовании – 40% времени в классических гимназиях отдавалось латыне и древнегреческому языку; естественнонаучные дисциплины давались лишь в виде краткого обзорного курса. Углубленные курсы естествознания, физики и математики преподавались только в реальных училищах, выпускники которых не имели права на поступление в университеты.

В. Я. Стоюнин отрицательно оценивал подмену в гимназиях общего образования классическим и предостерегал современников от излишнего пристрастия к классицизму: «Это пристрастие угрожает обратить общеобразовательные заведения в специально филологические.”;

Мария Николаевна видела, что, несмотря на занятость, Владимиру Николаевичу не хватает настоящего дела, “все мы томились от недостатка живого дела, живых интересов”

В 1879 г. мне в первый раз пришла в голову мысль открыть гимназию я тотчас сказала об этом своему мужу..

Члены семьи горячо поддержали эти планы, и не только члены семьи, но даже бонна-немка Адель Ивановна Каберман, жившая в семье Стоюниных с 1975 года, которая в гимназии заведовала хозяйством. Мать Марии Николаевны тоже выполняла работы по хозяйству, его “она потом вела образцово, причем заслужила себе общую любовь как детей, которые называли ее бабушкой и бежали к ней с радостями и горестями, так и преподающих; даже родители детей обращались к ней часто за советами.”

Муж загорелся идеей, но предложил не спешить, хорошо все подготовить и подготовиться самим. Два года ушло на такую подготовку

“Я вышла замуж очень рано, через несколько месяцев по окончании гимназического курса, и не имела возможности получить высшее образование, и потребность его созрела во мне довольно поздно; когда я сознала это, то хотела поступить на высшие курсы, но муж мой решительно воспротивился этому и посоветовал заниматься самостоятельно, сделав при этом едкое замечание, что женщина может заниматься только на школьной скамье и с указкой, этого было достаточно, чтобы последовать совету мужа, мнением которого я особенно дорожила, и приняться самостоятельно за занятия. <…>

Я взялась сначала за элементарные учебники, а потом за чтение более серьезных книг по естественной истории. В таких занятиях я провела сплошь два года. В моих занятиях по естественной истории мне очень помог педагогический музей в Соляном городке, куда я часто ходила заниматься, пользуясь богатыми пособиями по анатомии. Занимаясь собственным образованием, я ни минуты не переставала думать о своей будущей гимназии, и мои мечты о ней делили все члены нашей семьи”

Затем они привлекли к разработке планов друзей.

“Из всех взглядов… самой большой новизной и определенностью отличались взгляды П. Ф. Лесгафта, и мы с Владимиром Яковлевичем решили обратиться к нему с просьбой помочь нам советом и делом в той новой школе, которую уже решено было открыть с осени 1881 года. Петр Францевич заинтересовался идеей создания школы на новых началах и отозвался на наше приглашение. он потом так много отдавал времени и сил нашему делу и так сам интересовался им, что я даже не могу сказать, кто из нас троих был настоящим руководителем гимназии в первые годы ее существования.

Во всяком случае, самая видная роль принадлежала Петру Францевичу; его взгляды были глубоко симпатичны нам, и мы подчинились ему. Петр Францевич говорил, что нужно научить молодежь управлять собой, чтобы она сумела наименьшими усилиями достигать наибольших результатов, и что это должно быть проведено как в области физических, так и в области умственных упражнений. “

Но для того, чтобы открыть частную гимназию, недостаточно было лишь планов и материальных возможностей. Нужно было еще дбиться Высочайшего разрешения. “Мы начали хлопотать о разрешении открыть гимназию с правами”.

“ До нас правами пользовались только две гимназии: М.П Спешневой и княгини А.А. Оболенской;

наша была третьей. Гимназия Спешневой была первой, сначала очень славилась, но к тому времени приходила в упадок, потому что была слишком широко и роскошно поставлена и окупить себя не была в состоянии. Зато гимназия княгини Оболенской была в полном расцвете под руководством А.Я.Герда. После нас в скором времени получили права перворазрядные заведения: Э. П. Шаффе, Е.В. Ставиской, Е.Н.Стеблин-Каменской и Е.М.Гедда.”

“В конце августа 1881 года мы переселились в Петербург, и [наша] первая гимназия была [размещена] на Cергиевской улице ныне ул. Чайковского. в доме № 24, причем [мы] заняли весь четвертый этаж, платя за него с лишком 3 000 рублей. оставались мелкие хлопоты: по получении права на вывеску, по публикациям и др. К 24 октября все было готово к приему детей."

Были назначены экзамены.

“Результат экзамена показал, что все могут поступить только в приготовительный класс. 25 октября, в воскресенье, состоялось официальное открытие гимназии; собрались родители наших будущих учениц, преподаватели, преподавательницы, маленький кружок наших родных и друзей и главные виновницы торжества — дети; всего 10 человек — это и была та маленькая нивка, которую предстояло возделать и расширить в большую ниву”

И вот тут уже начались финансовые трудности.

“Мы рассчитывали на прием в 25 учениц, и наши расчеты не казались нам слишком смелыми. Мы не думали, что наши расчеты были очень смелы, потому что друзья и знакомые предрекали нам блестящую будущность, но мы жестоко ошиблись — записалось всего 6 учениц, в том числе наша дочь Лина. С ними пришлось начинать дело. Из них только две окончили полный курс нашей гимназии, остальные по разным причинам ушли от нас."

Оказалось, что количество учеников может еще больше сократиться, родители, не чувствуя важности учебного процесса, в который был вовлечен ребенок, могли в любой момент забрать его из школы по любой причине.

Важность образования девочки в семье в то время мало учитывалась, если речь шла о делах семьи. Семья могла поехать заграницу, или отдыхать, могла уехать в другой город, или же родители вдруг решали, что их дитя чрезмерно утомлено знаниями.

Количество учащихся снижалось и плата оставшихся часто не покрывала расходов на содержание гимназии. Стоюниной часто приходилось вкладывать все новые и новые средства, которые вновь не окупались. И все же, одержимые идеей женского просвещения, поддерживаемые единомышленниками, Стоюнины продолжали свою деятельность, но и слава гимназии стала работать на дело, появилось все больше желающих в ней учиться и готовых за это платить.

“На второй год учения нам пришлось переменить квартиру, потому что Петр Францевич заявил нам, что зала наша слишком мала для физических упражнений. Это было очень трудно исполнить при наших ограниченных средствах, но требование было справедливо, и мы принялись за поиски новой квартиры, несмотря на то, что были связаны контрактом со старой (таким образом, нам пришлось некоторое время [платить] за две квартиры). Пришлось прибегнуть к займу, и нас выручила с большой готовностью А. Г. Достоевская.

Мы имели основание надеяться, судя по записям новых учениц, что у нас их будет не меньше 60 на второй год, но, увы, наши расчеты опять обманули нас, их было только 35, это повело только к еще большему дефициту и принудило нас прибегнуть к более значительному займу у постороннего лица под залог дома в Царском Селе и за большие проценты”

Как оказалось, частная гимназия не могла себе позволить действовать, как основателем вздумалось. Их обязали избрать Попечительный Совет. Стоюнины пригласили в Попечительный Совет известных им и надежных людей, среди которых был Петр Францевич Лесгафт, а также Александр Порфирьевич Бородин ( химик и композитор), юрист Владимир Алексеевич Евринов, медик Алексей Петрович Доброславин , физик Федор Фомич Петрушевский, математик Константин Александрович Поссе, педагог Яков Григорьевич Гуревич.

Членов Попечительного Совета далее нужно было “представить на утверждение новых членов попечительного совета, а по утверждении их (высочайшей властью, как тогда требовалось) они должны были выбрать начальницу гимназии (в данном случае меня), которую утверж¬дал министр."

Начальница гимназии, за чей счет и содержалось само учреждение, не имела права расходовать свои же собственные деньги без утверждения Попечительного Совета, который собирался “для рассмотрения и утверждения сметы и отчета.

“Дела наши … шли лучше”, сообщала Стоюнина, “наш долг, который всех нас мучил”, начал уменьшаться, им казалось, что скоро они и вовсе отделаются от долгов.

В 1888 Владимир Яковлевич Стоюнин скончался.

“Все что осталось у нас после Владимира Яковлевича (дом в Царском селе, несколько тысяч рублей, страховая премия после его смерти в 10 тысяч рублей) — все это понемножку уходило в гимназию, и сюда же прибавились те маленькие наследства, которые мы с дочерью получили от моих дяди и тетки, сестры Владимира Яковлевича. Само собой разумеется, что как Владимир Яковлевич, так и я, ничего не получали за свои труды в гимназии (пенсия после Владимира Яковлевича и доход от продажи его изданий помогали мне обходиться без моего гимназического жалованья)”

“…не раз приходилось нам приглашать окончивших курс бухгалтерии учеников и учениц, чтоб помочь нам распутать счета. я, впрочем, тут мало принимала участия, потому что совсем неспособна к этому делу”

“Открывая гимназию и не испытав себя достаточно, я не думала, что смогу долго вести ее, скорей мне казалось, что для этого не хватит ни сил, ни терпения, ни выдержки, и я рассчитывала только начать дело, привлечь к нему других, а потом передать педагогическому персоналу; но в данную минуту кто мог взять на себя постоянные дефициты, ведь преподаватели люди небогатые и не могли работать даром, кроме того, как оформить дело?

Ведь известно, что правительство не допустило бы коллективности, требуя ответственности одного лица. Пришлось отказаться от этой мысли до более благоприятного времени, а пока воспользовавшись тем, что кредитоспособность гимназии возросла, поддерживать ее периодическими займами (весной — заем, а осенью — отдача). но этого одного мало, нужно было сократить насколько возможно бюджет гимназии, и для этого пришлось просить учителей согласиться на меньшее вознаграждение за уроки (до того поурочная учительская плата была 75 руб., а теперь я предложила 60 руб.).

Это дало нам в год экономию в 2 тысячи. Не могу выразить, как мне трудно было решиться на такой шаг, но другого выхода не было."

Однако, сокращение расходов в какой-то момент начинает работать против дела, а не на него. Стоюнина пришла к мысли, что секрет выживания гимназии может быть не в сокращении расходов, а в увеличении доходов.

“Для этого я решила открыть при гимназии вместо приготовительного класса приготовительную школу с отделением детского сада, причем плата за ученье должна была быть значительно понижена сравнительно с приготовительным классом, вместо 150 руб. — 80 руб. в школе и 60 руб. в детском саду. С этого времени младшие классы, которые до того были очень малочисленны, стали все лучше и лучше пополняться, и гимназия уже не переставала расти .”

Теперь, когда гимназия стала одной из самых известных в Петербурге, она решила обратиться за поддержкой к власти.

“Мне и раньше приходила в голову эта мысль, но я всегда отклоняла ее: совестно было брать деньги из министерства и тратить их на наших богатых детей, в то время как их недостает на народные школы.

Но, когда передо мною встал вопрос о том, быть или не быть гимназии, тогда я не выдержала…

Кроме того, я узнала, что в министерстве народного просвещения остаются свободные суммы, которые все равно не пойдут на начальные школы.

Прежде всего, я обратилась в [учебный] округ, но Л.И.Лаврентьев мне сказал, что наше министерство наверное ничего не даст и что лучше мне идти прямо к министру финансов — тогда министром был Витте, а директорами департамента — В. И. Ковалевский и С. В. Марков.

Я обратилась к тому и другому, и благодаря их содействию, мне дали на три года субсидию по 3 тыс. рублей и 1 тыс. на четвертый год. Всего, следовательно, гимназия наша получила 10 тыс. рублей от казны, и как бы я была счастлива, если б могла со временем отдать такую же сумму на народные школы.

Меня еще утешает, впрочем, то, что при нашей гимназии есть даровая школа для бедных детей, в которой ежегодно обучаются от 20–40 учеников и учениц (три из них впоследствии окончили нашу гимназию), и, кроме того, мне известно, что не которые наши ученицы либо сами открыли школы, кто в городе, кто в деревне, либо

даром работают в народных школах; да и в гимназии у нас всегда учатся несколько бесплатных учениц из [числа] окончивших народную школу.

Но какого труда мне стоило выхлопотать субсидию, и если бы не протекция — я, вероятно, ничего не получила бы."

"Витте принял меня сначала высокомерно, потому что я чувствовала себя перед ним бесконечно маленькой, но когда он сказал мне, что даже не слыхал о моей гимназии, тогда я возмутилась, и хотя притом слезы хлынули градом, но я гневно ответила ему, что, вероятно, он и имени В. Я. Стоюнина не знает, а между тем, это имя известно не только в одном педагогическом мире, и что Владимир Яковлевич вкладывал тоже в гимназию и труд, и средства, и что мы оба вложили в нее около 50 тысяч, что мы делали полезное дело, и правительству должно быть выгодно, чтоб частная инициатива приходила ему на помощь, так как оно одно не может удовлетворить нараставшим потребностям в среднем образовании.

Выслушав мою горячую отповедь, Витте сказал, чтобы я представила ему объяснительную записку,

и когда я ее написала и представила, то скоро получила ответ о согласии на вышеозначенную субсидию.

С тех пор дела гимназии с каждым годом шли успешнее, и это дало возможность внести улучшения в постановку всего дела, между прочим, повысить плату учителям."

"Я, конечно, хотела бы, чтобы учителя получали еще гораздо больше, потому что я слишком хорошо знаю, как велик и тяжел их труд сравнительно с вознаграждением. Нужно принять во внимание, как много хорошему учителю приходится тратить на книги, чтоб не стоять на одном месте, и что, кроме того, учителю больше чем кому-либо необходимо иногда уезжать, не только в окрестности своего города, но и подальше, чтобы с обновленными силами возвращаться к делу. Если бы учителя могли даже среди года делать хоть небольшие поездки, хотя бы на какие-нибудь курсы, то как выиграли бы от этого наши дети."

Такова в общих чертах история развития нашей гимназии. Из моего беглого очерка видно, что и эта сторона дела далеко не легкая, и что тем, кто берется за него, приходится запастись большим терпением, но все заботы и труды вполне окупаются, если внутренняя жизнь учебного заведения развивается правильно и удовлетворяет того, кто хочет посвятить ему свои силы."

Стоюнина (урожд. Тихменева) Мария Николаевна [24.11(6.12).1846, Каменец-Подольск — 12.3.1940, Прага]

Гимназическая подруга жены писателя А.Г. Достоевской, с 1865 г. замужем за В.Я. Стоюниным, возглавляла женскую гимназию. В три года оказалась в Москве, где ее родители прожили около восьми лет, а затем переехали в Петербург. Здесь Стоюнина училась в 1-й Мариинской гимназии. О своих встречах с Достоевским Стоюнина рассказывает в «Моих воспоминаниях о Достоевских», записанных и опубликованных Р.В. Плетневым в газете «Новое русское слово» (Нью-Йорк. 1955. 1 мая. № 15709): «Вот как-то все ушли из дому, и муж ушел, и осталась в квартире я одна. Вдруг звонок, горничная входит и говорит: "Достоевский!" Вошел он в гостиную, у нас тогда хорошенькая на Шпалерной квартира была, такой маленький, невзрачный, серый, но интересный. Одет просто. Очень мы тут как-то хорошо поговорили, весело и просто, но о чем, не помню, немного он посидел и уехал. Очень он хорошо тогда отнесся ко мне, я это после от Анны Григорьевны слышала. Следующие наши встречи случились вскоре за тем, когда мы с мужем и я одна бывали у Достоевских <...>. Да Анне Григорьевне это все равно было — есть ли, нет ли обстановки и какая она. Раз только Достоевский мне пожаловался: "Вот, когда холостой-то был, все у меня было, и большой диван-тахта, маленькая и занавески... Вот, Ане это все равно, ей ничего не составляет есть ли это, или нет!.. Да и денег теперь нет”. А он (т.е. Достоевский) все это любил и ценил. Но они в общем жили душа в душу, обожание даже у них какое-то взаимное было. Тридцать пять лет жизни своей после смерти мужа она все посвятила его памяти <...>.

Раз, помню, заработал Достоевский 350 или 500 рублей, побежал тотчас в Гостиный двор, купил у Морозова браслет золотой и подарил Анне Григорьевне. Она мне подробно рассказывала о том, как ей удалось-таки избавиться от этого подарка. — "Подумай, — говорит, — у детей обуви, башмаков нет, одежды нет, а он браслеты вздумал дарить!" — Он спит в кабинете, она, т.е. Анна Григорьевна, в спальне. Улеглись они спать, а она мучится, что будет делать с браслетом и что деньги-то нужны на другое. Наконец не выдерживает моя Анна Григорьевна, идет в кабинет к мужу: "Знаешь, я не могу, отдадим его в магазин, ну на что он мне?" — Он: "Я мечтал: заработаю там немного и куплю; мне такое счастье, что заработал и могу жене купить!". Он в отчаянии. Она уходит: "Ну хорошо, хорошо!". Опять не может лежать спокойно, соскакивает с постели и летит к мужу: "Нет, нельзя, надо отдать, Федя, детям нужнее, да и зачем он мне?". Соглашается тут он. Проходит минута-другая. Слышит Анна Григорьевна вздохи, охи, ворочается муж с боку на бок. Вдруг срывается с дивана и в спальню: "Нет, Аня, я умоляю, пусть останется он у тебя!". Уходит. Но опять драма — она мучится: "Федя, ведь триста, подумай, триста пятьдесят рублей!". И так у них "нежная драма" всю ночь. После, наутро все-таки она побежала к Морозову и вернула браслет. Так здесь ее мучение взяло верх, и Достоевский уступил. Но все же раз и ему удалось победить.

Надо сказать, что самой Анне Григорьевне ничего не нужно было. И вот приезжает Федор Михайлович раз из заграничной поездки и привозит подарки, а ей привозит вдруг, совершенно неожиданно, рубашки. Анна Григорьевна мне их показала, да и говорит: "Нет, ты посмотри, посмотри, что он мне привез: ведь шелковые!". Она, может быть, готова была хоть дерюгу носить, что угодно, а это дюжина или полдюжины рубашек и все шелковые, голубые, розовые, белые. Часто Достоевский и тратился вот на этакие глупости. Ну, а тут-то, когда купил рубашки, вернуть их было нельзя. Так и остались они у Анны Григорьевны <...>.

Достоевский сам всегда и везде страдал душевно за всех мучимых, за всех людей, но особенно его терзали страдания детей. Раз он, помню, прочел в газете, как женщина своего ребенка утопила нарочно в помойке. Так Достоевский после ночь или две не спал и все терзался, думая о ребенке и о ней. Он никак не мог выносить страдания детей. И как человек-то оттого он и производил, может быть, сильное впечатление, что был он человек любящий и страдающий, умеющий страдать <...>.

Всё Достоевский трагически переживал и воспринимал драматически — и серьезное и пустяковое. Была я как-то у них в гостиной. Анна Григорьевна на кухню пошла, а я говорила о чем-то и заспорила с Федором Михайловичем. Стали мы спорить, и он тут такой крик поднял, что Анна Григорьевна прибежала в испуге: "Господи, — говорит, — я думала, что, право, он тебя побьет!" Тоже пришла я раз к Достоевским, встречает меня Федор Михайлович и говорит: "Ах, если бы вы знали, если бы вы знали, какая у нас трагедия была! Любочка зашибла руку, сломала, ужас!". "Ну, я говорю, а теперь как она?" "Ну, теперь все прошло, вылечили. А мы было думали..." "Так у вас, значит, теперь, говорю, из трагедии комедия стала". Только я это сказала, а он и обиделся. — "Нет!" — говорит, и замолчал.

Вообще, у него все почти всегда драмой или трагедией становилось. Бывало, соберет его, перед уходом куда, Анна Григорьевна, хлопочет это возле него, все ему подаст, наконец он уйдет. Вдруг сильный звонок (драматический). Открываем. "Анна Григорьевна! Платок, носовой платок забыла дать!" Все трагедия, все трагедия из всего у них. Ну, она мечется, пока все опять ему не сделает. Она за ним, как нянюшка, как самая заботливая мать ходила. Ну, и правда, было у них взаимное обожание...».

В другом варианте своих «Воспоминаний», опубликованных Б.Н. Лосским в № 7 альманаха «Минувшее» (Paris, 1989), Стоюнина вспоминает: «...В то же время я начала (по совету Ф.М. Достоевского) посещать некоторые школы с хорошей репутацией и познакомилась с гимназией княгини Александры Алексеевны Оболенской, причем сама начальница отлично отнеслась ко мне и оставила на всю жизнь чудное впечатление. Со своими друзьями Достоевскими я раньше всех поехала поделиться своими планами. Анна Григорьевна Достоевская была моей подругой и одноклассницей в гимназии и осталась моим другом до самой ее смерти. Когда я была у них со своей новостью, Анны Григорьевны не было дома, а Федор Михайлович, очень хорошо ко мне относившийся, принял горячее участие в моих планах и стал давать мне советы, как лучше употребить те два года, которые мне оставались до открытия гимназии в 1881 году <...>.

Весною 1880 года мы с Владимиром Яковлевичем Стоюниным, проездом через Москву в деревню к друзьям Людоговским в Можайский уезд, остановились на несколько дней в Москве, чтобы присутствовать при открытии памятника Пушкину, и эти несколько дней оставили в нас неизгладимое впечатление на всю жизнь. По просьбе дочери Федора Измайловича Родичева Александры Федоровны, нашей бывшей ученицы, я описала эти впечатления в письме к ней в Лозанну 18-го февраля 1931 года. Начну с конца, писала я ей, с речи Достоевского о Пушкине. Это было то время, когда на нашу молодежь сыпались нападки со всех сторон, и русское общество горько это переживало, а мы с Владимиром Яковлевичем, как близко стоявшие к ней, может быть, сильнее чувствовали обиду за нее. И вдруг раздалось вещее слово Федора Михайловича Достоевского, перевернувшее всю душу. Без всяких прелюдий и обращений Достоевский начал свою речь со слов: "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь; прибавлю от себя: и пророческое". Первые слова Достоевский произнес глухо, а последние каким-то громким шепотом, как-то таинственно. Вся зала сразу почувствовала какой-то трепет и насторожилась... Затем он говорил о том, что такое представляет собою русский человек, в частности, русский юноша. О чем говорят эти желторотые, когда соединятся вместе? О счастье русских людей, родины? Нет, этого им мало, давай счастье всего человечества; это всечеловек, он хочет всех осчастливить...

Можешь себе представить, что все в это время чувствовали, слушая страстную, вдохновенную речь Достоевского. Все были напряжены до последней степени. Наконец, Достоевский смолк, и вся зала несколько минут оставалась в каком-то оцепенении; потом вдруг все находившиеся на эстраде бросились обнимать и целовать Достоевского и первым был Тургенев. Поднялся страшный шум, взрыв аплодисментов, с каким-то студентом сделался обморок, вся публика была в сильном возбуждении. После этого никто не решился выступить и заседание прекратилось. Часть дам бросилась покупать венок и вернулась довольно долго спустя, но зала и коридор еще не опустели <...>. Очень интересен был еще вечер накануне этого знаменитого выступления Достоевского. Читались стихи Пушкина и отрывки его сочинений, между прочим, жена Муромцева прочла письмо Татьяны в театральной обстановке. Потом вышел на эстраду Тургенев и начал "Последняя туча рассеянной бури..." и начал хорошо и вдруг забыл. Тогда вся зала подсказала ему продолжение. Наконец, вышел Достоевский, маленький, тщедушный, какой-то серенький, платье на нем тоже висит, — и начинает декламировать "Пророк" Пушкина. Начало ничего хорошего не предвещало, но чем дальше, тем лучше, а под конец было впечатление, что это сам пророк вещал...».

15 ноября 1922 г. Стоюнина эмигрировала из России и поселилась в Праге.